В стародавние времена у каждого звука было свое значенье. Когда громыхал кузнечный молот, он выкликал:
"При-кле-пать! При-кле-пать!"
Когда поскрипывал плотничий рубанок, он говорил:
"Ты строгай! Ты строгай! Ты строгай!"
А когда начинали постукивать мельничные колеса, они говорили:
"Бог на помощь! Бог на помощь!"
А если мельник оказывался обманщиком, они говаривали верхненемецким говорком и спрашивали поначалу медленно:
"Кто там? Кто там?" - а потом быстро отвечали:
"Мельник! Мельник!" - и наконец совсем быстро, скороговоркой:
"Крадет дерзко, крадет дерзко, да с восьмушки три шестых!" В те времена у птиц был тоже свой язык, и его понимал всякий, а теперь он звучит как щебет, писк или посвист, а у иных - как музыка без слов.
И вот подумали птицы, что оставаться им больше без хозяина невозможно, и они порешили выбрать из своих же кого-нибудь в короли. Только один чибис был против этого: он жил свободно и свободным хотел умереть, и вот в страхе летал он повсюду и взывал:
"Где мне быть? Где мне быть?"
Залетел он в глухие непроходимые болота и не стал с той поры среди своих и показываться.
Тогда порешили птицы обсудить это дело как следует и в одно прекрасное майское утро собрались все вместе из лесов и полей - орел и зяблик, сова и ворона, жаворонок и воробей. Стоит ли всех их тут перечислять? Явились даже кукушка и выпь - ее причетник, - ее называли так потому, что слыхать ее было всегда на два дня раньше; даже совсем маленькая птичка, та, у которой и названья еще не было, тоже затесалась в эту пеструю стаю. Курица как-то случайно ничего об этом не слыхала, и она стала удивляться такому большому сборищу. "Что это, что это та-ко-е, что это та-ко-е?" - закудахтала она, но петух успокоил свою дорогую наседку и сказал: "Тут богатые всё люди!" - и рассказал ей о том, что они затеяли.
Было решено, что королем должен стать тот, кто сможет взлететь выше всех. Как только услыхала об этом лягушка-древесница, что сидела в кустах, она начала предвещать: "Мокро, мокро, ква-ква-ква! Мокро, мокро, мокро, ква-ква-ква!" - она считала, что немало слез из-за этого будет пролито. Но сказала ворона: "Кар! Какой вздор!" - дескать, все обойдется хорошо.
И было решено, что следует тотчас же, в это прекрасное утро, и начать полет, чтоб никто потом не смел говорить: "Я мог бы взлететь еще повыше, да наступил вечер, и потому я выше не мог".
И вот по данному знаку поднялась вся стая на воздух. Понеслась с поля пыль, и был превеликий шум, свист и хлопанье крыльев; и было похоже издали, будто движется черная туча. Но маленькие птицы вскоре отстали, дальше лететь они не смогли и опустились снова на землю. Птицы, которые побольше, те держались дольше, но никто не мог сравняться с орлом: он поднялся так высоко, что мог бы, пожалуй, выклевать глаза самому солнцу. Увидел он, что другие не смогут долететь до него наверх, и подумал: "Зачем мне подыматься выше, я все равно уже король", и он начал спускаться вниз. Птицы, что были внизу, все воскликнули разом:
- Ты должен быть нашим королем, никто не взлетел выше тебя!
- Кроме меня, - крикнула птица-малютка, у которой не было имени: она запряталась в перья на груди у орла. И так как она не устала, то она взлетела и поднялась так высоко, что могла увидеть бога, сидящего на своем престоле.
Но взлетев так высоко, она сложила крылья, спустилась вниз и крикнула пронзительным голосом:
- Король - я! Король - я!
- Это ты наш король? - гневно воскликнули птицы. - Ты хитростью и уловками взлетела так высоко.
И они выдвинули другое условие: тот будет королем, кто глубже всех заберется под землю.
Как захлопал тут гусь своими широкими крыльями, кинувшись на свое пастбище! Как быстро вырыл яму петух! А утка, та поступила хитрее всех, она прыгнула в яму, но вывихнула себе обе ноги и, переваливаясь с боку на бок, заковыляла к ближнему пруду, восклицая: "Какое несчастье! Какое несчастье!"
А безыменная птица-малышка выискала себе мышиную норку, забралась туда и тоненьким своим голоском закричала оттуда:
- А король-то ведь я! Король-то ведь я!
- Это ты наш король? - воскликнули птицы, еще пуще разгневавшись. - Ты думаешь, твои хитрости чего-нибудь стоят?
И они порешили держать ее в той норе взаперти и там заморить ее голодом. Поставили они в сторожа сову: пусть-де, если жизнь ей мила, плутовку не выпускает. Но вот наступил вечер, и птицы устали от напряженных полетов и улеглись с женами и детьми спать. Осталась у мышиной норы одна лишь сова, она пристально всматривалась в нее своими большими глазами. Но утомилась и она и подумала: "Один глаз можно, пожалуй, будет закрыть. Я могу сторожить и одним глазом, маленький злодей из этой норы никак не выберется". И она закрыла один глаз, а другим пристально глядела на мышиную нору. Высунула голову маленькая плутовка, хотела было ускользнуть, но сова тотчас подошла, и та спрятала голову назад. Тогда сова открыла опять один глаз, а другой закрыла, и решила так делать всю ночь напролет. Но, закрыв снова один глаз, она позабыла открыть другой, и как только оба глаза закрылись, она уснула. Маленькая плутовка это вскоре заметила и ускользнула из норы.
И с той поры сова не смеет больше показываться днем на свет, а не то нападают на нее сзади разные птицы и выдергивают у нее перья. Она вылетает только по ночам, она ненавидит и преследует мышей за то, что они делают такие хитрые норы. И маленькая птица тоже не очень любит показываться на свет, она боится, что ей несдобровать, если ее поймают. Она прыгает по плетням и заборам и, чувствуя себя в безопасности, иной раз прокричит: "А король-то ведь я!", и потому остальные птицы называют ее в насмешку: "Король на заборе".
Но никто так не радовался, как жаворонок, что не надо ему корольку подчиняться. Только покажется солнце, подымается жаворонок высоко-высоко в воздух и поет:
- Ах, как хорошо на свете! Как хорошо! Хорошо-то как! Хорошо!
In den alten Zeiten, da hatte jeder Klang noch Sinn und Bedeutung. Wenn der Hammer des Schmieds ertönte, so rief er: "Smiet mi to! Smiet mi to!" Wenn der Hobel des Tischlers schnarrte, so sprach er: "Dor häst! Dor, dor häst!" Fing das Räderwerk der Mühle an zu klappern, so sprach es: "Help, Herr Gott! Help, Herr Gott!", und war der Müller ein Betrüger und ließ die Mühle an, so sprach sie hochdeutsch und fragte erst langsam: "Wer ist da? Wer ist da?", dann antwortete sie schnell: "Der Müller! Der Müller!", und endlich ganz geschwind: "Stiehlt tapfer, stiehlt tapfer, vom Achtel drei Sechter."
Zu dieser Zeit hatten auch die Vögel ihre eigene Sprache, die jedermann verstand, jetzt lautet es nur wie ein Zwitschern, Kreischen und Pfeifen und bei einigen wie Musik ohne Worte. Es kam aber den Vögeln in den Sinn, sie wollten nicht länger ohne Herrn sein und einen unter sich zu ihrem König wählen. Nur einer von ihnen, der Kiebitz, war dagegen; frei hatte er gelebt, und frei wollte er sterben, und angstvoll hin und her fliegend rief er: "Wo bliew ick? Wo bliew ick?" Er zog sich zurück in einsame und unbesuchte Sümpfe und zeigte sich nicht wieder unter seinesgleichen.
Die Vögel wollten sich nun über die Sache besprechen, und an einem schönen Maimorgen kamen sie alle aus Wäldern und Feldern zusammen, Adler und Buchfinke, Eule und Krähe, Lerche und Sperling, was soll ich sie alle nennen? Selbst der Kuckuck kam und der Wiedehopf, sein Küster, der so heißt, weil er sich immer ein paar Tage früher hören läßt; auch ein ganz kleiner Vogel, der noch keinen Namen hatte, mischte sich unter die Schar. Das Huhn, das zufällig von der ganzen Sache nichts gehört hatte, verwunderte sich über die große Versammlung.
"Wat, wat, wat is den dar to don?" gackerte es, aber der Hahn beruhigte seine liebe Henne und sagte: "Luter riek Lüd!", erzählte ihr auch, was sie vorhätten. Es ward aber beschlossen, daß der König sein sollte, der am höchsten fliegen könnte. Ein Laubfrosch, der im Gebüsche saß, rief, als er das hörte, warnend: "Natt, natt, natt! Natt, natt, natt!", weil er meinte, es würden deshalb viel Tränen vergossen werden. Die Krähe aber sagte: "Quark ok!", es sollte alles friedlich abgehen.
Es ward nun beschlossen, sie wollten gleich an diesem schönen Morgen aufsteigen, damit niemand hinterher sagen könnte: "Ich wäre wohl noch höher geflogen, aber der Abend kam, da konnte ich nicht mehr." Auf ein gegebenes Zeichen erhob sich also die ganze Schar in die Lüfte. Der Staub stieg da von dem Felde auf, es war ein gewaltiges Sausen und Brausen und Fittichschlagen, und es sah aus, als wenn eine schwarze Wolke dahinzöge. Die kleinern Vögel aber blieben bald zurück, konnten nicht weiter und fielen wieder auf die Erde. Die größern hielten's länger aus, aber keiner konnte es dem Adler gleichtun, der stieg so hoch, daß er der Sonne hätte die Augen aushacken können. Und als er sah, daß die andern nicht zu ihm herauf konnten, so dachte er: Was willst du noch höher fliegen, du bist doch der König, und fing an sich wieder herabzulassen. Die Vögel unter ihm riefen ihm alle gleich zu: "Du mußt unser König sein, keiner ist höher geflogen als du."
"Ausgenommen ich", schrie der kleine Kerl ohne Namen, der sich in die Brustfedern des Adlers verkrochen hatte. Und da er nicht müde war, so stieg er auf und stieg so hoch, daß er Gott auf seinem Stuhle konnte sitzen sehen. Als er aber so weit gekommen war, legte er seine Flügel zusammen, sank herab und rief unten mit feiner, durchdringender Stimme: "König bün ick! König bün ick!"
"Du unser König?" schrien die Vögel zornig. "Durch Ränke und Listen hast du es dahin gebracht." Sie machten eine andere Bedingung, der sollte ihr König sein, der am tiefsten in die Erde fallen könnte. Wie klatschte da die Gans mit ihrer breiten Brust wieder auf das Land! Wie scharrte der Hahn schnell ein Loch! Die Ente kam am schlimmsten weg, sie sprang in einen Graben, verrenkte sich aber die Beine und watschelte fort zum nahen Teiche mit dem Ausruf: "Pracherwerk! Pracherwerk!" Der Kleine ohne Namen aber suchte ein Mäuseloch, schlüpfte hinab und rief mit seiner feinen Stimme heraus: "König bün ick! König bün ick!"
"Du unser König?" riefen die Vögel noch zorniger. "Meinst du, deine Listen sollten gelten?" Sie beschlossen, ihn in seinem Loch gefangenzuhalten und auszuhungern. Die Eule ward als Wache davorgestellt; sie sollte den Schelm nicht herauslassen, so lieb ihr das Leben wäre. Als es aber Abend geworden war und die Vögel von der Anstrengung beim Fliegen große Müdigkeit empfanden, so gingen sie mit Weib und Kind zu Bett. Die Eule allein blieb bei dem Mäuseloch stehen und blickte mit ihren großen Augen unverwandt hinein.
Indessen war sie auch müde geworden und dachte: Ein Auge kannst du wohl zutun, du wachst ja noch mit dem andern, und der kleine Bösewicht soll nicht aus seinem Loch heraus. Also tat sie das eine Auge zu und schaute mit dem andern steif auf das Mäuseloch. Der kleine Kerl guckte mit dem Kopf heraus und wollte wegwitschen, aber die Eule trat gleich davor, und er zog den Kopf wieder zurück. Dann tat die Eule das eine Auge wieder auf und das andere zu und wollte so die ganze Nacht abwechseln. Aber als sie das eine Auge wieder zumachte, vergaß sie das andere aufzutun, und sobald die beiden Augen zu waren, schlief sie ein. Der Kleine merkte das bald und schlüpfte weg.
Von der Zeit an darf sich die Eule nicht mehr am Tage sehen lassen, sonst sind die andern Vögel hinter ihr her und zerzausen ihr das Fell. Sie fliegt nur zur Nachtzeit aus, haßt aber und verfolgt die Mäuse, weil sie solche böse Löcher machen. Auch der kleine Vogel läßt sich nicht gerne sehen, weil er fürchtet, es ginge ihm an den Kragen, wenn er erwischt würde. Er schlüpft in den Zäunen herum, und wenn er ganz sicher ist, ruft er wohl zuweilen: "König bün ick!", und deshalb nennen ihn die andern Vögel aus Spott Zaunkönig.
Niemand aber war froher als die Lerche, daß sie dem Zaunkönig nicht zu gehorchen brauchte. Wie sich die Sonne blicken läßt, steigt sie in die Lüfte und ruft: "Ach, wo is dat schön! Schön is dat! Schön! Schön! Ach, wo is dat schön!"